Жизнь и деяния графа Александра Читтано, им самим - Страница 36

По возвращении в Стокгольм я немедленно отправил письмо вице-канцлеру, извинившись за то, что занимал драгоценное внимание его превосходительства слишком незначительными делами, и отплыл первым же кораблем в Данциг. А там с огромным трудом, отдав почти последние деньги, получил место палубного пассажира на голландском судне, идущем в Россию.

НА БАЛТИЙСКИХ БЕРЕГАХ

Модные философы, кумиры парижских салонов, уверяют нас, что цивилизованный человек во всем руководствуется рассудком, в то время как неразумные скоты и уподобляющиеся им дикие народы покоряются лишь собственным страстям.

Посторонитесь, дикари и животные! Позвольте занять место в вашем строю.

Отправляясь в Россию, я искренне полагал, что следую исключительно трезвому расчету и доводам разума. Взирая ретроспективно на главные решения моей жизни, должен признаться, однако, что разум принимал в них участие разве что в роли лукавого слуги, льстивого царедворца, высказывающего только те суждения, кои угодны царствующему чувству. Вел ли меня голос крови, или банальное желание сделать карьеру — остерегусь утверждать уверенно. Людям свойственно скрывать истинные мотивы даже от самих себя, полагая их более благородными, нежели в действительности.

Рассуждая беспристрастно, можно было найти на каждый довод в пользу русской службы соответствующее возражение, однако мы редко держим в поле зрения обе стороны дела. Я в первую очередь думал об острой нужде царя в образованных офицерах, механиках и пиротехниках, а стало быть, о лучших, нежели в иных странах, перспективах продвижения, беспокойство же по поводу недостатка цивилизованности победил аргументом величайшего софиста всех времен и народов: "Не здоровому, но больному нужен врач". Вообще, Россия в то время уже начала приобретать репутацию государства, где можно всего быстрее получать высокие чины. Через некоторое время у немецких офицеров сложилась выразительная поговорка. "Он не мог бы выслужиться даже в России" — так стали говорить о человеке, совсем уже никчемном. Большинство полковников русской армии составляли тогда типичные "старые капитаны" из немцев, живо напоминавшие мне покойного Огюста Ришара. У себя дома они не могли бы претендовать на столь высокий чин. Природные русские порой втайне роптали на предпочтение, оказываемое царем иноземцам, но открыто спорить с ним смельчаков не находилось. Кратчайшим путем к успеху была учеба за границей, и на корабле со мной оказались несколько таких учеников, возвращавшихся из Лондона и Амстердама.

Я постарался с наибольшей пользой употребить время путешествия, изрядно затянувшегося вследствие противных ветров, всячески пытая своих спутников относительно законов, нравов и обычаев родины, а главное — изучая с их помощью русский язык. За три недели целая записная книга наполнилась словами и фразами, позволяющими, с некоторым трудом, говорить о нужных мне предметах. Вначале попутчики охотно помогали: сии занятия развеивали дорожную скуку, — потом утомились и начали избегать назойливого иноземца, однако несчастные не получили пощады. Знание языка имело слишком большую важность, чтобы считаться с подобными капризами, а прятаться на кораблике пятнадцати сажен в длину, не имеющем отдельных кают для пассажиров, некуда. Армия научила меня быть бесцеремонным, когда требуется.

Наконец, морской залив, длинной кишкой вдавшийся глубоко в сушу меж плоских унылых берегов, привел нас в самый дальний угол побережья, где на болотистых островах в устье реки с крайней поспешностью строились порт и крепость. Матвеев в Амстердаме снабдил меня письмами к губернатору генерал-майору Меншикову и коменданту крепости полковнику Ренне, но оба были с царем в Ливонии. Новый, недавно назначенный обер-комендант — полковник Роман Вилимович Брюс — в пограничной крепости во время войны, естественно, имел право требовать объяснений, кто я такой и зачем прибыл. Недолго размышляя, я предъявил ему все рекомендации и изложил планы, решив быть вполне откровенным: меня подкупило умение коменданта свободно говорить по-латыни, столь редкое в этой части света.

Вероятно, полковник тоже, благодаря этому обстоятельству, почувствовал во мне родственную душу и пригласил к ужину. Обстоятельный разговор о боевых приемах французской и русской пехоты еще углубил взаимное доверие, и я согласился на просьбу любезного хозяина продемонстрировать новоманерное ружье ему, прежде государя. Смутное беспокойство о том, как оружие и припасы к нему пережили путешествие, подталкивало устроить такую предварительную проверку. Она оказалась не напрасной: приготовленные еще в Голландии затравочные капсулы давали осечку за осечкой. Пришлось пожаловаться на порох, отсыревший в море, и попросить у гостеприимного хозяина свежего.

В моем багаже было несколько фунтов "очищенной селитры", не смешанной, ради безопасности, с серой. Я успокоился не прежде, чем убедился, что свежеприготовленная смесь воспламеняется по-прежнему надежно. Неспособность затравочного состава долго храниться добавила еще одну проблему на будущее, однако стоило возблагодарить всех богов за то, что конфуз случился не при царе.

Со второй попытки удалось отстреляться успешно и произвести на Романа Вилимовича столь благоприятное впечатление, что он озаботился моей немедленной отправкой в Ливонию к государю, находившемуся с осадной армией под Дерптом, и написал обстоятельное письмо своему брату, исполнявшему должность главного начальника артиллерии (в ту пору еще без чина генерал-фельдцейхмейстера). Поспешность была в высшей степени уместна, ибо средства мои почти истощились, а прославленные всеми прежними путешественниками по России изобилие и дешевизна съестных припасов вовсе не имели места. Впрочем, провинция, четвертый год служащая ареной военных действий, вряд ли могла быть образцом процветания.