Жизнь и деяния графа Александра Читтано, им самим - Страница 2

КонстантинМ. Радов

От автора

Porcellino russo! Porcellino rosso! — кричат оборванные мальчишки и бросают камни мне в спину, и от бессильной обиды хочется заплакать, потому что ругаться с уличными сорванцами бесполезно, а кидаться в драку — все равно, что рубить мечом комариный рой. Грязные потомки варваров с визгом и смехом разбегаются, радуясь бесплатному развлечению. Больше всего меня бесит, что у этих крысенышей даже не хватает ума придумать хоть сколько-нибудь подходящие ко мне оскорбления. Ну скажите, чем тощий и нескладный отрок похож на поросенка? Да еще красного? Лицо у меня как раз не красное, а бледное словно у чахоточного, от многого сидения над книгами, так что слово «rosso» — только для красного словца, по созвучию. А «russo»? Ну кому какое дело до моих покойных родителей? Неважно, что отец был русским, а мать — славянкой с иллирийского побережья. К каким бы варварским племенам они ни принадлежали, сам-то я все равно римлянин! Civis romanus sum! А также лучший друг и соратник божественного Юлия, в недавние мартовские иды спасший его от кинжалов заговорщиков!..

Брошенный одним из юных негодяев камень попадает мне в спину — и я просыпаюсь… Нет, конечно, какие камни на чистой перине? Просто в столь почтенном возрасте боль в пояснице при пробуждении — обычное дело безо всяких камней, от старческих хворей избавлен лишь тот, кто умер молодым. Лучше всего в бою, в азарте атаки, в полуобороте к солдатам, со шпагой в руке и командой в глотке…

Боже, если Ты есть, ну почему Ты мне этого не дал? Ведь я не кланялся ядрам, любил покрасоваться перед строем, даже этак на коне погарцевать на самом виду, под обстрелом, и вовсе не представлял, какое это счастье — заряд картечи в грудь… Долгая жизнь хороша, пока есть здоровье, но поздняя, немощная старость мучительна, как пытка. Зачем я столько живу, зачем снятся эти яркие, как итальянское небо, сны из моего детства? Господи, неужели Ты от меня еще чего-то ждешь?! Что я еще могу сделать в этой жизни?

Разве что — рассказать о ней?

Любезный читатель, давай договоримся сразу. Я не собираюсь публиковать сии мемуары при своей жизни, следовательно, читая их, ты разговариваешь с покойником. А покойникам многое дозволено. Почему я распространяюсь о людях и событиях ничтожных и пренебрегаю важнейшими, почему сужу непочтительно о персонах и учреждениях, окруженных величайшим пиететом, почему полагаюсь лишь на ненадежную человеческую память вместо архивов и, возможно, искажаю ход событий — подобные претензии меня уже не беспокоят. Пусть будущие историки судят, в чем я прав, а в чем разум или память меня подвели. Я расскажу о своей жизни так, как мне угодно — вот право рассказчика, Droit de narrateur, которое, ей-Богу, стоит Droit de seigneur!

ДЕТСТВО. ВЕНЕЦИЯ

Я родился в Далмации, во владениях Венецианской республики, скорее всего в 1678 году, а может и в 1679, точно этого никто не знает, потому что родителей я лишился очень рано. Мать я еще помню, — с какого возраста человек сохраняет первые воспоминания? Мне смутно помнится корабль или большая лодка, раскачиваемая волнами. Я на руках у матери разглядываю нависшие над морем горы, покрытые густым лесом и тянусь достать их руками — откуда младенцу знать, что они недоступны? Мать смеется и говорит что-то ласковое, и рядом кто-то еще смеется, и мне тоже весело и хорошо. Картина, а особенно ощущение той давней минуты сохранились у меня на всю жизнь, а ведь мы перебрались в город к тетушке Джулиане и ее мужу, когда мне было самое большее года два. В венецианской лагуне лесов нет, далекие Альпы не нависают над морем и вообще выглядят совсем иначе, и придумать я это не мог, потому что когда следующий раз увидел похожие горы уже подростком, дыхание перехватило на секунду от этого самого воспоминания и оттого, что мамы нет на свете. Вероятно, года в четыре или пять я остался полным сиротой, точнее не помню, потому что и жизнь, и смерть моей матушки происходили не при мне. Повзрослев, я понял, что ей приходилось, скорее всего, работать в услужении в богатых домах, ребенок там был бы не к месту и оставался у родственников. Смерть без прощания и погребение без близких тоже понятны. Обширные связи Венеции с Востоком имели свою черную сторону, в город часто заносили чуму, и длинноносые фигуры в балахонах снова выходили собирать тела умерших, вгоняя горожан в дрожь и холодный пот.

Что мне осталось в наследство от матери? Только память. Я виделся с ней не часто, зато каждая встреча была праздником. Мать говорила со мной по-славянски, пела мне — не помню слов, я потом начисто забыл славянский язык, в семье тетушки почитавшийся грубым, деревенским и варварским. Однако спустя много лет, будучи уже взрослым человеком, я пережил острое, как входящий в сердце стилет, чувство узнавания и родства, когда различил знакомое звучание.

А вот отца я совершенно не знал, и знать не мог, ибо он погиб за несколько месяцев до моего рождения. Тетушка рассказывала только, что он был русский, после одного из сражений освобожденный великим Франческо Морозини с турецких галер вместе с другими рабами, и звали его Джованни — то есть Иван, как легко догадаться. Гораздо труднее догадаться, а можно только строить предположения, каким образом ему удалось после освобождения попасть в войска Венецианской республики, да еще, насколько я понял, не рядовым солдатом. Я даже не могу вообразить, сколь выдающиеся качества нужно для этого продемонстрировать, ибо вековой опыт и общепринятые правила прямо запрещают нанимать бывших рабов в войско. Считается, что страх перед турками, внушенный на галерах, может возобладать в бою и привести к поражению.